Время не спасло Истину: тайна трагедии Франсуа Лемуана

Трагическая смерь выдающегося представителя стиля рококо Франсуа Лемуана знакома большинству искусствоведов: в зените своей карьеры, якобы охваченный ревностью, под тяжестью нереализованных амбиций, Лемуан покончил с собой, нанеся множественные удары шпагой.

В большинстве источников о художнике излагается содержание нескольких документов, расшифрованных архивариусом Жюлем Гиффри в конце XIX века. Примечательно, что в БСИИ ASG содержатся как произведения большинства художников, перечисленных в истории, воссозданной Гиффри, так и работа школы Лемуана, со дня рождения которого в этом году исполнилось 335 лет

Смерть Франсуа Лемуана, первого живописца короля, получила широкий резонанс, официальные власти даже обошли молчанием его добровольный уход из жизни, и церковь устроила ему пышные похороны.

При ближайшем рассмотрении реальные подробности смерти Лемуана не так просты. Полицейские протоколы и показания очевидцев рисуют запутанную картину смерти, столь же странной, сколь и насильственной. Искусствоведческое исследование Ханны Вильямс проливает свет на тайну этой трагедии не менее, чем криминалистическое расследование.

Художественный мир Парижа XVIII века

Самоубийство Лемуана — захватывающая история. Обстоятельства, которые привели к полицейскому расследованию кончины одного из самых выдающихся художников своего времени, интригующи. Документы подробно отражают частную жизнь художника (напряженные отношения с коллегами, его близкую дружбу с покровителем, роль учеников в домашней жизни, его амбициозные планы и необычную тактику их достижения) и характеризуют многие эпизоды мира искусств Парижа.

Между тем, зная мельчайшие повседневные детали (например, в какое время Лемуан проснулся, что он ел на завтрак, как обставил свою спальню, что он держал в карманах), мы открываем для себя художника со стороны, которая редко исследуется в отношении представителей искусства того периода. При этом биографические сенсации интересны для искусствоведа как способ постижения взаимоотношений искусства и жизни, модель Вазари, излагающая историю искусства через жизнеописания художников, по-прежнему является доминирующей формой искусствоведческой истории.

Несмотря на «смерть автора», пришедшуюся на конец XX века, монографические исследования о художниках создаются снова и снова, и подробности их жизни продолжают пленять любителей искусства. Читателя особенно увлекают драматические перипетии их судеб: от убийства Караваджо или изнасилования Артемизии Джентилески Агостино Тасси к «перекличке» художников-самоубийц (Жан-Антуан Гро, Винсент Ван Гог и так далее), особенно если это, как в случае с Джентилески, служило стимулом к творчеству.

Ни художественно-историческое жизнеописание, ни даже сама по себе смерть Лемуана не открывают более глубокие смыслы в полотнах, которые он писал. Но история его кончины может рассказать нам многое о мире, в котором были созданы эти произведения.

Утром во вторник, 4 июня 1737 года, Луи-Жером Даминуа, полицейский комиссар квартала Пале-Рояль находился в своем кабинете. Около полудня к нему пришел человек по имени Франсуа Берже, в состоянии отчаяния он сообщил о насильственной смерти своего друга, известного художника, Франсуа Лемуана. Берже был дворянином, хорошо известным при дворе как бывший генерал-преемник финансового директора Дофина и влиятельная фигура среди коллекционеров произведений искусства в Париже. Берже и Лемуан знали друг друга много лет.

Первое знакомство состоялось в 1721 году, когда Берже заказал художнику, только начинающему карьеру, полотно «Танкред и Клоринда» (Музей изящных искусств, Безансон).

С этого момента Берже стал покровителем Лемуана, заказав ему несколько работ и даже финансировав его поездку в Италию в 1723–1724 гг. Несмотря на разницу в социальном положении между Лемуаном и Берже сложилась близкая дружба, с частыми (иногда ежедневными) встречами. В период, предшествовавший его смерти, Лемуан работал над новым заказом Берже

– «Истина, спасающая время от лжи и зависти». Как Берже рассказал Даминуа, он в то утро посетил Лемуана отчасти для того, чтобы осмотреть законченную работу и обсудить только что приобретенную раму. Берже заявил, что прибыл в дом Лемуана в 11 часов, застав там Мари-Женевьеву Лефран (молодую родственницу Лемуана) за шитьем белья, которая сообщила ему, что Лемуан находится в спальне.

Подождав несколько минут, Берже вдруг услышал из запертой комнаты стоны. Опасаясь, что Лемуан болен, он бросился к двери и, постучавшись, крикнул: «Откройте дверь, месье Лемуан, друг мой, Вам нехорошо?». Когда Лемуан открыл дверь, Берже увидел ужасную сцену: Лемуан, лицо и одежда которого были покрыты кровью, постоял какое-то время в дверях, потом пошатнулся и упал обратно на кровать.

Несмотря на лужи крови, заливавшие пол, Берже еще надеялся, что сможет оказать помощь, позвал слуг Лемуана, его учеников (которые работали в студии наверху) и мадемуазель Лефран. Как сын королевского врача (Клода Берже), Берже действовал быстро, бросившись вниз к врачу месье Пусс, но, к сожалению, его не было дома. В панике наверху кто-то послал за местным хирургом, месье Белло, но, когда он прибыл, было уже слишком поздно, ему осталось только констатировать смерть Лемуана от нанесенных ран.

Следующим свидетелем, допрошенным Даминуа, был главный слуга Лемуана. Жозеф Дуги, проработавший у него два с половиной года, во многих отношениях был самым близким знакомым Лемуана и, несомненно, был свидетелем самых интимных сторон его жизни.

В полицейских протоколах обозначенный как слуга, камердинер и ученик, Дуги в это утро ждал Лемуана, работая в студии. Такое разнообразие ролей было более частым, чем может показаться, из-за изменчивости бытового и профессионального пространства в этот период. Как и большинство художников в то время Лемуан жил и работал в одном здании: его мастерская находилась этажом выше прямо над квартирой.

Хотя в заявлении Берже описывалась сама смерть, Дуги подробно рассказал о часах, которые предшествовали этому. По словам Дуги, день казался вполне обычным. Лемуан проснулся как всегда в семь часов и поднялся наверх, в мастерскую, чтобы обучать студентов, как это было у него в обычае, спустился вниз в девять, в кабинете был накрыт завтрак, состоявший из хлеба, вина и воды, обслуживали его Дуги и мадемуазель Лефран. Затем Дуги вернулся в мастерскую, а Лемуан удалился в свою спальню. Но вдруг в 11 часов начался переполох. Дуги услышал, как звонил Берже, и когда сбежал вниз, увидел сцену у двери спальни, откуда доносились звуки позывов к рвоте. Дуги утверждал, что Берже отправил его за слесарем, но, когда он вернулся, то обнаружил, что дверь только что открыли, и Лемуан, залитый кровью, упал на пол замертво.

Даминуа не записал подробных показаний других очевидцев, но фрагменты их свидетельств дают некоторые дополнительные ценные подсказки. Четверо из учеников Лемуана – Клеман-Луи-Мари-Анн Белль, Жан-Франсуа Ванде, Жан-Мишель Бернар и Жан-Шарль Бакуэ работали наверху. Они подтвердили, что Лемуан как обычно пришел к ним утром, отметив, что в тот момент он был «полностью одет».

Этот факт имел значение, поскольку, когда Даминуа обнаружил тело, художник был одет только в рубашку, бриджи, чулки и туфли (то есть без парика и пальто). Другой прислуге Лемуана, Мари-Жанне Бургиньон добавить было нечего, но в целом ученики и слуги подчеркнули, что до самой смерти все казалось обычным: урок, завтрак, отдых после него и даже визит Берже были частью жизни Лемуана, привычным распорядком дня.

Показания Мари-Женевьев Лефран более интригуют. Мадемуазель Лефран была 16-летней дочерью двоюродного брата Лемуана, Пьера Лефрана, мастера Мануфактуры гобеленов, где и проживала семья. Отношения между 49-тилетним художником (вдовцом с 1733 года - времени преждевременной кончины жены Мари-Жозеф Штимарт) и этой молодой родственницей не совсем понятны. Мадемуазель Лефран подтвердила, что Лемуан послал за ней в тот день рано, уговорив ее остаться до следующего дня, разделив с ней трапезу и заняв ее дружеской беседой. Она также намекнула, что все было не так нормально в тот день, что после завтрака Лемуан повел себя странно, прежде чем удалиться в свою комнату, он взял ее за руку и сказал: «Ну, давай потанцуем».

Но по большей части ее показания подтверждают события, описанные другими. Она шила, когда пришел Берже; была свидетелем его стука в дверь спальни; увидела, как открылась дверь и шагнул Берже, как он попятился, восклицая: «Боже мой, что я вижу?», а затем бросился вперед и увидел Лемуана, окровавленного, на полу.

Какими бы яркими ни были эти показания свидетелей, в качестве доказательств они имеют пределы. На фоне таких драматических и огорчающих событий люди могут забыть или неправильно интерпретировать некоторые обстоятельства. Более того, свидетели могут рассказать нам только о том, что они видели или что они хотят, чтобы мы знали. Вещественные доказательства более всеведущи. Объекты рассказывают истории без скрытых мотивов или ошибок, и они становятся свидетелями того, чего люди не могут знать. Материальные вещи в доме Лемуана дают совершенно другой набор подсказок и, в некотором смысле, даже более глубокое повествование о его смерти.

Хотя место преступления на улице Рю де Бонс Энфанс уже давно исчезло, его описание остается. В этом случае процессуальная процедура Даминуа дублируется как еще один юридически достоверный документ. Сразу после смерти дом и его содержимое были опечатаны, чтобы предотвратить вывоз имущества до судебного разбирательства.

Протокол Даминуа представляет собой бесценный словесный набросок места преступления. После допросив свидетелей, комиссар обратил внимание на саму сцену, подробно описывая предметы, найденные им в квартире Лемуана.

В краткой, но содержательной прозе Даминуа превращает имущество Лемуана в историю его смерти, в яркую картину пространства, находящихся в нем предметов, и действий, недавно совершенных там. Например, месье Пусс, домовладелец потребовал поручительства по причитающейся ему арендной плате, а Дуги оговаривал сумму в 213 ливров, которые, по его словам, Лемуан отложил для него в тканевый мешок, когда получил королевскую пенсию. Берже претендовал на «Истину, спасающую время от лжи и зависти», утверждая, что заплатил за нее заранее, а также за ее раму, все еще завернутую в бумагу в студии в ожидании установки. Несколько художников, в том числе Франсуа Штиммар (брат покойной жены Лемуана), Жан-Батист Масс и Гюстав Лундберг потребовали вернуть произведения искусства, находящиеся у Лемуана, заимствованные у них по разным причинам. Другой ученик Лемуана Дени Пэр претендовал на инструменты и модели, которые он оставил в мастерской.

Описание Даминуа дома Лемуана вызывает иллюзию присутствия. Например, мебель в его спальне – кровать, стулья, столы, книжная полка – напоминает ежедневную жизнь художника и распорядок дня и занятия (сон, одевание, чтение). Вещи, которыми владел Лемуан, также вызывают ощущение самого человека. Предметы роскоши (серебряные часы, зеркала, гобелены) предполагают человека со вкусом, но не расточительного, и личные предметы (двенадцать книг, две картины, четыре гравюры в рамках) побуждают нас представить их значение в этом самом уединенном из всех помещений его дома.

Наиболее трогательно описание Даминуа содержимого карманов Лемуана: серебряные часы, несколько монет и пять маленьких ключей.

Если оставить в стороне эмоциональную остроту, зарисовка места преступления, сделанная Даминуа, также дает некоторые подсказки о том, что произошло по другую сторону двери спальни. В отрывке выше мы столкнулись со смертельным оружием – шпагой, лежащей под комодом, куда она выскользнула из рук Лемуана, истекающего кровью. Но комиссар также упоминает несколько других интересных предметов, в том числе: кресло «на котором был ключ от спальни» и еще одно кресло, на котором был воротник покойного с серебряной запонкой. Эти несколько деталей создают образ Лемуана, сознательно запирающего двери в свою комнату, снимающего воротник с рубашки, аккуратно вешающего его на кресло; последовавшая за этим паника – когда ключ, которым Лемуан отпер дверь, должно быть, упал, его подобрали среди хаоса и положили на другой стул, залитый кровью.

Самоубийство во Франции XVIII века считалось преступлением. В многочисленных исследованиях самоубийств историки раскопали и наказания за них. Любое здравомыслящее лицо, подозреваемое в совершении самоубийства, привлекалось к посмертному уголовному преследованию, которое могло повлечь за собой конфискацию имущества, лишение родственников права на наследство и даже физическое наказание трупа.

Самоубийц нельзя было хоронить на освященной земле, а их тела могли подвергаться ужасным актам, когда их тащили по улицам с препятствиями, подвешивали за ноги и выставляли на всеобщее обозрение. Единственный способ избежать такого скандала заключался в том, если полиция обнаруживала, что жертва действовала не по своей воле. Поэтому неудивительно, что друзья, слуги Лемуана и родственники изо всех сил старались предоставить доказательства ухудшения его психического здоровья.

По словам Берже, состояние Лемуана было нестабильным в течение нескольких месяцев, и оно ухудшалось с каждым днем, примерно две недели назад у него случился полный психический срыв. Неделю спустя (около 28 мая), когда его состояние было крайне тяжелым, Лемуан попросил Берже отвезти его из Парижа в Нотр-Дам-де-Вертю, церковь, где он мог укрыться, пока не выздоровеет. Утром 3 июня (за день до самоубийства) Берже подтвердил, что заберет его на следующий день, но во второй половине дня Лемуан передумал и отменил план.

Дуги подтвердил рассказ Берже о болезни Лемуана, но добавил, что она началась ровно тремя месяцами ранее, во время карнавала, когда Лемуан вернулся домой со встречи в Академии в состоянии тревожного расстройства. Когда его спросили о причине, Лемуан странно заявил, что его преследовала дюжина людей, которые хотели его арестовать.

Прежде чем попытаться раскрыть этот триллер, сначала необходимо понять специфику положения Лемуана в парижском мире искусства и того, как он достиг своего профессионального пика.

Несмотря на свое низкое социальное положение, он был всего лишь сыном форейтора, Лемуан попал в художественную элиту. Произошло это отчасти благодаря третьему браку его матери с академиком Робером Турньером, художником исторического жанра без особой репутации, который стал первым учителем Лемуана, пока он не перешел в мастерскую младшего и более уважаемого Луи Галоша. Семья среднего достатка тем не менее позволила раскрыться его гению, который с ранних лет видел себя только живописцем. После того, как он отличился в студенческие годы, выиграв Римскую премию (1711 год), Лемуан стал в 1718 году полным академиком, но не предпринял поездку в Италию (из-за недостаточности государственных средств) до 1723 года, когда поехал туда за счет своего покровителя Берже. Лемуан смог воспользоваться «уроками» итальянских гениев – всегда с карандашом или кистью в руке, он ценил свежесть и воздух Гвидо Рени и Карло Маратти. Его натура не переносила стесненности станковой живописи, он стремился к монументальности, достойной его амбиций.

Покровительство будет иметь решающее значение для успеха Лемуана, особенно то, которое он получил от герцога д’Антена (1708–1736), одной из самых важных фигур в мире искусства, что сыграл важную роль в организации решающего события в карьере Лемуана. В 1727 году в большом конкурсе сошлись 12 участников. Художники исторического жанра соревновались друг с другом якобы в попытке возродить жанр и поощрить здоровую конкуренцию. Но возможно, как говорит Пьер Розенберг, что все это было затеяно для продвижения Лемуана, протеже д’Антена, чье «Воздержание Сципиона» действительно восторжествовало над несколькими достойными противниками (включая своего бывшего учителя Галлоша).

Проблема, однако, заключалась в том, что на конкурсе не было явного победителя: народное голосование досталось Ноэлю-Николя Куапелю; король купил картину Шарля-Антуана Куапеля в знак королевского одобрения; и Лемуан был вынужден разделить официальную премию с Жаном-Франсуа де Труа, что породило соперничество, которое сохранится на протяжении всей их карьеры. Тем не менее сразу после этого Лемуан благополучно получил повышение в Академии до звания адъюнкт-профессора. В последующие годы он добился двух важных заказов: в 1729 году «Людовик XV привносит мир в Европу» для Салона де ла Пэ. в Версале; а в 1731 году — величественная потолочная роспись Успения Богородицы церкви Сен-Сюльпис.

В личном и профессиональном плане Лемуан процветал.

В 1730 году он женился на Мари-Жозефе-Терезе Штимар (сестре Франсуа Штимара, еще одного фаворита герцога д’Антена), а в 1733 году получил две величайшие «награды»: официальное признание со стороны его коллег через избрание одним из двенадцати профессоров Академии; и признание со стороны королевского двора в виде одного из самых существенных заказов того периода – роспись потолка в Салоне Геркулеса в Версале.

Оглядываясь назад, можно сказать, что все три «Жизнеописания», написанные о Лемуане современниками – Кайлусом (почетный член Академии и коллега Лемуана), Донатом Ноннотом (академик и бывший ученик Лемуана) и Дезалье д'Аржанвилем (историк) – постулируют апофеоз Геракла как решающий поворотный момент в судьбе Лемуана. Эта монументальная картина (размером 17 на 18,5 метров), содержащая 142 фигуры, стоила Лемуану не просто четырех лет жизни, но и огромных эмоциональных и физических затрат. Вскоре после начала работы Лемуан пережил трагическую потерю молодой жены, и к концу он вошел в состояние компульсивного перфекционизма. За три года реализации проекта потолок был почти закончен, но Лемуан решил, что основная многофигурная группа слишком мала, и вопреки советам многих, считавших это незначительной деталью, приступил к переделке всей картины. Когда это было наконец сделано, стресс и физическое напряжение от работы на спине в течение четырех лет (или даже семи, включая потолок Сен-Сюльпис) оставили его в полном изнеможении, с лихорадкой и приступами мучительных головных болей, которые, по утверждению Ноннотта, были обострением ранее существовавшей эпилепсии.

Огромные усилия Лемуана не остались без вознаграждения. Через четыре дня после того, как картина была закончена - 26 сентября 1736 года, Людовик XV назначил его первым живописцем короля, пост, занимаемый в прошлом величайшими мастерами - Шарлем Лебреном, Пьером Миньяром, Антуаном Куапелем, Луи II де Булонем.

Но, несмотря на свои достижения, Лемуан был более безутешен, чем когда-либо. Каждый биограф рисует свою картину состояния Лемуана в этот момент. Кайлус написал о необходимости критически относиться к человеку, чей успех породил нездорово раздутое чувство собственного достоинства, для которого все и вся теперь казались неполноценными. Дезалье д’Аржанвиль, возможно, несколько более объективно, винил в этом зависть, вызывавшую у художника тревогу и меланхолию. В то время как Ноннотт, наиболее близко знакомый, предложил сочувственную интерпретацию сломленного и глубоко подавленного человека. Но был ли причиной этого эгоизм, депрессия или психическое расстройство, все согласились с последствием: Лемуан стал одержим получением достаточного признания со стороны Академии.

Лемуану взбрело в голову, что, став первым живописцем короля, он теперь должен также занимать и должность директора Академии. Он зациклился на мысли, что все предыдущие премьеры занимали оба поста и стал параноиком из-за отказа его коллег: его продвижение вызвало коллективное порицание. По словам Ноннотта, он предъявил д’Антену ультиматум: если он не получит пост директора, он снимет с себя обязанности первого королевского живописца. 2 октября 1736 года, через шесть дней после королевского выбора директор Академии Гийом Кусту созвал внеочередное собрание членов, чтобы обсудить письмо, которое он получил от д’Антена с просьбой оказать Лемуану должное почтение. Академики, раздраженные наглостью Лемуана и вмешательством министра во внутреннее управление учреждением, ответили со всем возможным бюрократическим красноречием. Они заявили, просьба не может быть удовлетворена, поскольку в их уставах ничего не предписывалось относительно привилегий, обусловленных статусом первого живописца, причем это королевский титул, а не административная должность. Они указали, что Лебрен был назначен директором только спустя 22 года после того, как Миньяр стал главным художником, он получил обе награды в один и тот же день, и что Куапель и Буллонь уже были директорами, когда они получили королевский титул. Наконец, они заявили, что не принято смещать членов, занимающих высшие должности, поскольку эти должности были получены за счет академического продвижения и демократического голосования, а Лемуан пытался обойти очередь.

После отправки письма Академия решила, что дело решено. Но несмотря на смерть своего покровителя д'Антена 2 ноября 1736 года Лемуан продолжал закулисные интриги, и несколько месяцев спустя, 23 февраля 1737 года, Академия снова вынуждена была заняться этим вопросом. И снова королевское окружение вмешалось (возможно, в лице кардинала Флёри) и потребовало, чтобы Лемуан был удостоен «выдающегося положения» («une Place distingue´e») в академии. На этот раз Академия предложила компромисс, изобретя для Лемуана символическую «должность»: особое место, которое он мог бы занимать на собраниях, сразу слева от директора.

С точки зрения истории этот инцидент предлагает любопытнейшее свидетельство усилий Академии по сохранению независимости перед лицом государственного вмешательства. Разделение двух высших постов в художественной жизни Франции также ставили под сомнение относительный авторитет суда и академии. В этот момент в начале правления Людовика XV Академия взяла на себя управление, включая возможность устанавливать новые правила. Ее твердая решимость по этому вопросу была демонстрацией автономии: король мог выбрать своего главного художника, но академики определялись бы в соответствии со своей собственной системой заслуг, кого они считали первым в иерархии. В конечном итоге это оказался решительный ход. До конца столетия роль первого живописца короля уменьшилась в своем значении по сравнению с директором Академии и даже оставалась вакантной на длительные периоды (1737–1747 и 1752–1762 гг.).

Лемуан, вероятно, был не более чем незадачливой пешкой в этой борьбе самолюбий. Но с его точки зрения, это было личная беда. В своем параноидальном состоянии он истолковал эту необдуманную уступку как заговор против него. Он не был на февральском заседании Академии и фактически не присутствовал в ней несколько месяцев, но на следующую встречу 2 марта он прибыл, чтобы принять участие в своей новой «должности». В момент, насыщенный взаимной неловкостью, Лемуан произнес короткую благодарственную речь, и директор в свою очередь ответил. Но хотя внешне все казалось решенным, внутри кажется, что Лемуан был в смятении. Фактически это было событие-катализатор: день во время Карнавала описан Дуги, когда Лемуан вернулся из Академии в состоянии возбуждения и душевного расстройства – начало окончательного падения Лемуана.

Несколько дней спустя поведение Лемуана стало беспорядочным. Он ушел после обеда и не вернулся до полуночи, отказавшись сказать, где он был. Дуги выпытал через слуг, что Лемуан отправился в Версаль, чтобы посетить своего зятя Штимарта, возможно, для того, чтобы узнать все сплетни, циркулирующие в Академии, поскольку большую часть времени он, по-видимому, проводил в беседах со слугой Штимарта. Через пару дней страх и тревога Лемуана усилились. Он встал среди ночи, вышел и вернулся на следующее утро, раздраженный и нервный. На вопрос Дуги Лемуан загадочно сказал: «Вы думаете, что все спокойно, но у меня много опасений. Я не в безопасности в своей комнате». Накануне самоубийства Лемуан, похоже, готовился к нему. В четыре часа утра он внезапно вызвал Дуги и велел ему пойти на мануфактуру Гобеленов и привести мадемуазель Лефран. Позже в тот же день он отправил ее домой (с приказом вернуться вечером), чтобы отнести пакет с бельем для отца. Но к семи часам вечера он передумал, отправив Дуги и еще одного ученика вернуть таинственный пакет, который, как позже призналась мадемуазель Лефран, содержал около 2700 ливров в золоте и серебре, несколько драгоценных камней и золотую табакерку. Лемуан не составлял завещания, но это импульсивное распределение и истребование денег и имущества, безусловно, выглядит как иррациональные действия человека, приводящего в порядок свои дела, а затем думающего, как лучше это устроить.

Хотя рассказы семьи, соратников и коллег Лемуана проливают свет на всевозможные события, от административной борьбы за власть до загадочных пакетов с деньгами, в них нет ничего, что могло бы быть истолковано как мотив для убийства. Все, напротив, характеризует человека, находящегося в невероятном эмоциональном напряжении, который впадал в нестабильный психический статус, страдал паранойей и депрессией и проявлениями признаков суицидального поведения.

Косвенные доказательства, таким образом, обеспечивают мотив, который отвечает на вопрос «почему», но остается вопрос «как». Какие вещественные доказательства помогут определить, как можно девять раз ударить себя шпагой без самой шпаги? Единственный след от нее как материальной вещи происходит из краткого описания Даминуа: «Шпага с гардой и рукояткой из позолоченной стали», носимая на видном месте, как смоделировано в «Модной фигуре. Офицера» Ватто, рукоять может быть показателем богатства и статуса, изготовленным из драгоценных металлов от ювелира, который делал другие аксессуары, такие как ювелирные изделия и часы. Но рукоять шпаги Лемуана не была таким уж элитным предметом. Сделана из стали, а не из золота, это была скорее работа фурбиссера (мечник), собиравшего и украшавшего шпаги наряду с другим клинковым оружием. В XVIII веке парижские оружейники получали свои клинки у кузнецов из Германии. Даминуа описал клинок Лемуана как произведение из немецкого города Золинген, который, по общему мнению, производил лезвия самого высокого качества. Еще одна деталь о клинке высплывает из отчета хирурга, где полковник де Виларс предположил, что раны Лемуана были нанесены трехгранным, самым опасным, лезвием – плоским с одной стороны. Какой бы роскошной ни была рукоять, клинок придавал объекту практическую функцию (не зависимо от того, использовался он или нет). Шпага Лемуана – с его высококачественным клинком, установленным на средней рукоятке – настоящее оружие. Позолота делала его декоративным, но его ценность заключалась в функции, а не в форме. Хотя крайне маловероятно, что Лемуан купил шпагу с этим намерением, тем не менее, она идеально подходила для задачи, поставленной им в тот день.

Вопрос в том, как Лемуан сам нанес столько смертельных ран, ведь маленькая шпага рассчитана на проникновение в плоть другого человека. Как оружие, предназначенное для дуэлей, шпага была длиннее человеческой руки, чтобы держать противника на расстоянии. Неудивительно, что нанесение удара шпагой не было распространенным методом самоубийства. Парижане, как правило, использовали более простые методы, такие как повешение, расстрел, утопление или прыжок с высоты.

Однако при обращении с этим «маленьким мечом» становится очевидным, что хотя кончик клинка чрезвычайно острый, к рукояти края становятся тупее. Если Лемуан схватил клинок (вероятно, обеими руками) у его основания, он мог держать его достаточно крепко, чтобы приложить необходимую силу для нанесения себе удара. Будучи художником-историком, получившим образование в Академии, Лемуан несколько лет изучал анатомию человека, и его каталог включал в себя целую книгу анатомических гравюр.

Таким образом, на основе всех собранных доказательств можно восстановить, что произошло по ту сторону двери в спальне Лемуана. Предусмотрительно сняв воротник рубашки, похоже, первоначальный план Лемуана состоял в том, чтобы пробить сонную артерию, но он трижды промахнулся. Поскольку края лезвия не были достаточно острыми, разрезать артерию без прямого попадания было сложно. Рана под мечевидным отростком, вероятно, была неудачной попыткой пронзить сердце…

Во Франции шпага был признаком благородства. Лишь горстка художников фактически приобрела дворянские титулы (например, Гиацинт Риго и Антуан Куапель), но тем не менее ношение шпаги академиками стало обычным явлением, как указывает Жан Шательюс. Шпага стала мощным символом художника, которого так искала Академия, но это был также опасный объект для размещения в профессиональном пространстве. Шпаги были поэтому запрещены в классах, где они представляли опасность, учитывая нестабильные темпераменты конкурирующих студентов. Печальный случай произошел в 1708 году, когда Лемуан был студентом: вспыхнула драка, в который Лемуан, Николя Ланкре и Жозеф-Шарль Реттье оскорбили одного из своих сверстников, за что каждого из них отстранили от учебы на три месяца. Эти трое были так возмущены этим, что они появились возле школы, чтобы продолжить драку, в ходе которой Лемуан даже ударил другого студента плашмя шпагой. Возмущенное руководство академии исключило всю компанию, и хотя они извинились и были повторно приняты несколько месяцев спустя, этот инцидент иллюстрирует и нравы среды, и характер Лемуана.

Единственным приятелем Лемуана был Н. Ланкре, с которым он любил посещать собрание знаменитых мастеров, причем обширные знания Ланкре создавали ему репутацию отличного эксперта.

Как исторический художник Лемуан хорошо разбирался в легендах о римском героизме и выбрал одну такую историю для конкурса 1727 года. Классические коннотации смерти от шпаги в конечном итоге показались коллегам Лемуана средством манифестации будущей насильственной смерти.

Дезалье д' Аржанвиль утверждал, что в последние тревожные месяцы жизни Лемуана друзья пытались его успокоить, читая вслух исторические книги (в его библиотеке представлены несколько работ, включая работы Тацита, Саллюстия и Плутарха) и «Каждый раз, когда какой-нибудь римлянин убивал себя с большой честью, Лемуан заставлял их перечитывать этот отрывок, восклицая, что теперь это - прекрасная смерть!». Лемуан якобы даже зарисовывал эти смерти, включая ныне утраченное «Тело Цезаря в то время, как римлянин демонстрирует свое окровавленное одеяние». В официальных отчетах того времени действия Лемуана замалчивались. В протоколе Академии просто отмечалась «смерть» месье Лемуана, в то время как Mercure не упомянул никаких обстоятельств, а только то, что «[он] умер в Париже [. . .], около 48 лет, ко всеобщему сожалению среди ценителей изящных искусств».

Но история его трагического конца стала темой легенд, передаваемых из поколения в поколение. Сорок лет спустя для художника, который в то время был подростком, самоубийство Лемуана определенно достигло мифических размеров. Габриэль де Сен-Обен имел обыкновение посещать распродажи и делать наброски картин, продающихся на аукционе, как он это сделал в 1779 году, набросав «Диану и Каллисто» Лемуана на распродаже Конти.

Но в отдельном квадрате виньетки, сформированной вокруг напечатанного имени Лемуана, Сен-Обен изобразил сенсационную сцену смерти Лемуана. Выскочив из-за мольберта, Лемуан очевидно больше не может страдать за великое искусство, поэтому с резко поднятыми руками он бросается на шпагу, поднимающуюся ему навстречу из угла мастерской. Лемуан стал легендарным замученным гением; его самоубийство - теперь благородный поступок.

В эскизе Сен-Обена холст Лемуана пуст, но о его присутствии напоминает картина, над которой он работал в последние дни, законченная накануне или, возможно, в утром самоубийства. Такой запоминающийся сюжет заставляет сосредоточиться на жесте Времени, яростно протыкающего древком косы грудь Лжи. Более того, его аллегорический сюжет кажется столь подходящим для человека, впадающего в паранойю, охваченного обидой. А ведь дело совсем не в этом. Такая интерпретация ведет на опасную территорию жизнеописания, предписывающего авторский замысел. Заказанный в качестве пары для «Купальщицы» Берже, маловероятно, что этот предмет имел какое-либо отношение к неизбежной смерти Лемуана.

Знание того, что это был последний творческий акт Лемуана, не помогает. Интерпретация картины ничего не говорит нам о самоубийстве Лемуана, а кончина Лемуана не помогает нам понять картину. Однако стоя перед этим полотном, зная то, что мы знаем, трудно не думать о последних днях Лемуана, его доме на улице Rue des Bons Enfants, где оно было создано, жизненных обстоятельствах, которые связаны с этим объектом, и о той драматичной развязке, чему оно было свидетелем.

В Большом собрании изящных искусств ASG хранится картина школы Франсуа Лемуана «Нарцисс», привлекавшая внимание современников не традиционной мягкой изобразительностью, опирающейся на рубенсовскую традицию. Рубенсовская живописная традиция основывалась на изысканном и жизненно убедительном рисунке — этой профессиональной способности острого глаза, — которой Лемуан владел в полной мере.

А. Бенуа отмечал, что сходство Лемуана с Рубенсом чисто внешнего стилистического порядка. Оно сказывается в том, что и Лемуан любил эквилибрировать с грудами нагих тел и с озаренными массами облаков, заставлял блистать латы воинов рядом с белизной полных блондинок, крутил атласные драпировки, строил эффектные группы из человеческих фигур и придавал всему характер чего-то пышного и пляшущего. Безусловно, это было данью моде, тогда как в нашей картине Нарцисс внешне очень похож на героев Рубенса и изысканными драпировками, и красивой позой идеального тела, но одновременно этот мифологический герой по-человечески наивен, он любуется прекрасным обликом, еще не подозревая, что это собственное отражение, и тянется к нему так непосредственно, что это не может не вызвать эмоционального отклика у зрителя, вероятно, поэтому картину повторили как минимум еще раз.

Светлана Бородина

Источники:

1. Бенуа А. Н. История живописи всех времен и народов. - Т. 4. – М., 2004. – 446 с.
2. François Le Moine // Argenville J.D. Abrégé de la vie des plus fameux peintres, avec leurs portraits gravés en taille douce, les indications de leurs principaux ouvrages, quelques réflexions sur leurs caractères, et la maniere de connoître les desseins et les tableaux des grands maîtres. - Paris: De Bure l'aîné, 1762. — Vol. 4. — P. 417–428.
3. Williams H. The Mysterious Suicide of François Lemoyne // Oxford Art Journal. – 2015. – Т. 38. – №. 2. – С. 225-245.
4. https://evg-crystal.ru/kartiny/lemuan-fransua-kartiny.html